Дети войны
Посвящается светлой памяти Галины Дмитриевны Ефремовой (11 октября 1941 –1 декабря 2018)
До войны семья Галины Дмитриевны Тарасовой (в замужестве Ефремовой) проживала в городе Курске. Сохранились воспоминания ее брата Геннадия и сестры Нели о том, как в 1941 году перед угрозой захвата Курска немцами им пришлось стать беженцами.
Из воспоминаний Геннадия Тарасова.
- Я родился в 1930 году в городе Щигры Курской области, а Неля в 1936 году — в поселке Прохоровка Курской (ныне Белгородской) области. 22 июня 1941 года началась война, 29 августа немцы первый раз бомбили Курск. На железную дорогу бросали фугасные и зажигательные бомбы, было много пожаров. Мы их тушили, брали зажигалки в перчатках клещами.
6 и 7 сентября я пробыл в школе. 8 сентября около нашего дома, в центральной части Курска, появились крытые машины – колонна для перевозки эвакуированных людей и их вещей. Мои родители — отец Дмитрий Николаевич, мать Екатерина Андреевна (она ждала третьего ребенка), бабушка Евдокия Зиновьевна, моя сестра Неля 5-ти лет и я, 11-летний пацан, погрузились в полуторку и поехали в Воронеж, до которого от Курска примерно 230 километров. Доехали до большого села Бобровые Дворы (Боброво-Дворское) Старо-Оскольского района Курской области. Здесь мы покинули колонну беженцев.
Отец снял квартиру, где мы жили около месяца. 11 октября 1941 года родилась моя сестра Галина. Мы с Нелькой ходили в роддом, нам ее показывали. Была осень, шли дожди, кругом черноземная грязь, по ночам – заморозки. Когда уже был снег, мы снова отправились в сторону Воронежа. Мать находилась в кабине вместе с новорожденной Галей, а мы – в кузове. Когда приехали в город, отец снял квартиру.
В Курске он был видным человеком. Его знали как специалиста по сельскому хозяйству. В начале 30-х годов он одним из первых освоил американский трактор «Фордзон». В Москве прошел курсы Коммунистической сельскохозяйственной академии («Тимирязевка»). Был коммунистом, членом ВКП (б).
Отца вскоре призвали в Красную Армию. Последнее письмо от него пришло с дороги. Мы были вынуждены в Воронеже дважды сменить квартиру, а затем перебрались жить в заброшенный дом барачного типа. Так как отец не знал наших новых адресов, а мы не знали, куда писать, связь с ним оборвалась.
Мать устроилась работать стрелочницей на железную дорогу. В конце ноября 1941 года грянули жестокие морозы, в декабре они достигли 40 градусов. Наш барак промерз насквозь. Иней, с палец толщиной, поселился по всем углам. Мы прижимались друг к другу, чтобы согреться, ложились спать одетыми. Поджимали коленки и дышали друг другу в затылок. Я спал в отцовском зимнем пальто. Выйдешь за порог, а там сразу мороз тебя хватает в ледяные тиски. Страшно было матери идти в ночную смену. Окна в домах завешаны черной бумагой – светомаскировка, уличные фонари не горели.
После суровой зимы миновала и весна, пришел июнь 1942 года. В первых числах июля мы с Нелей пошли в железнодорожную столовую купить котелок свекольного супа. Столовая была широкая, с низким потолком, бревенчатыми стенами, дощатыми полами, грубо отесанными столами с ножками крест-накрест, вдоль которых тянулись длинные скамейки. Потолок подпирали столбы. На стене висел портрет Сталина и плакат с изображением работницы, настороженно приложившей палец к губам, и надписью: «Помни! Враг подслушивает!». Вдруг совершенно неожиданно раздался душераздирающий свист и оглушительный взрыв. Столовая задрожала и заходила ходуном. Полы содрогались и пучились, столбы и стены рушились, люди падали друг на друга. Деньги из кассы разлетелись во все стороны. Убитая осколками бомбы кассирша упала на меня и этим спасла мне жизнь. Кровь хлещет, деньги валяются... Я поднялся, схватил сестру и бежать, вдруг босоножка с ее ноги сорвалась, вернулся, схватил туфлю. Окно было рядом, выскочил, Нельку за руку — и дёру! Куда люди бежали, туда и мы. Бомбежка понемногу стихла, немецкие самолеты улетели. Меня и Нелю тошнило, уши заложило. Все воспринималось тревожно и чуждо, как происходящее на иной планете. Это была контузия.
Немного придя в себя, мы стали пробираться в барак. А нам навстречу бежит мать. Во время бомбежки она упала в яму, чуть с ума не сошла, думала, что нас в живых нет. Бабушка в это время оставалась в бараке с младшей сестрой Галиной, которой было меньше года. Что она пережила, трудно представить и рассказать!
Через несколько дней началась срочная эвакуация. Перед отъездом, уже у вагона поезда, помня кошмар бомбежки, я уперся и решительно сказал матери: «Не поеду!», а мне было тогда чуть больше одиннадцати лет. Мы вернулись домой. Вскоре пришли слухи, что эшелон с эвакуированными беженцами немцы разбомбили.
4 июля у д. Малышево (10 км юго-западнее Воронежа) немцы переправились через Дон и захватили на восточном берегу плацдарм. 5-го июля они вышли на окраины города. 6-го в Воронеже начались ожесточенные уличные бои, немцам удалось захватить большую часть города.
7 июля 1942 года немцы заняли «северные ворота» Воронежа – пригородное село Подгорное. Впоследствии у погибшего лейтенанта Алексея Фомичева нашли записку: «Нас осталось только семеро из 80 красноармейцев. Фашисты лезут напролом. Готовятся к атаке. Но мы будем драться до последнего патрона. Погибаем в селе Подгорном». Фашисты хозяйничали в Подгорном неделю. Они расстреливали жителей, грабили дома. В погреб одного из домов, в котором прятались 12 жителей, бросили гранаты, 10 человек погибли.
14 июля 1942 года фашисты были выбиты из Подгорного. О погибших в боях сегодня напоминают братская могила № 291, в которой похоронено более 2000 тысяч наших воинов, памятник, увенчанный танковой башней в знак освобождения села, и мемориал 288 односельчанам, не вернувшимся с войны.
Из воспоминаний Нели Тарасовой (в замужестве Хоменко).
- Летом 1942 года на окраинах Воронежа начались бои. Мать решила уезжать, мы взяли, что могли унести. Мама и бабушка, меняя друг друга, несли младшую сестру Галю. Мы шли туда, куда шли люди. И когда были в лесу, слышали, как идут немецкие танки к Воронежу.
Пришли в село Подгорное. И там попали в подвал, в нем было много семей. Несколько раз к нам спускались немцы с автоматами. В полумраке они разглядывали нас, словно добычу, и говорили о чем-то между собой на чужом для нас языке. А мы, окаменевшие от страха, жались в угол и с ужасом ждали, что кто-нибудь из них крикнет: «Фойер!» («Огонь!»). Некоторые поднимались с пола и в слезах просили: «Тут женщины и маленькие дети, больше никого!» И немцы уходили.
В том подвале мать зарыла часть документов отца. В их числе было его удостоверение слушателя Высшей партийной школы. В архивах Курска, как мы позже узнали, документы о работе отца не сохранились, они пропали во время бомбежек.
Геннадий об уходе из Воронежа рассказывает так:
- Дошли до колхоза имени 1-го Мая. Помню поле с клубникой, возле стоял объездчик с нагайкой. Подходили немцы. Мы ночевали в овраге. Утром, чуть свет, встали и опять пошли. Мать и бабушка по очереди несли Галину. Дошли до Подгорного.
Началась бомбежка. Мы спрятались в подвале брошенного дома. В нем уже была семья и двое детей. И нас пятеро. Через некоторое время в подвале еще прибавилось — стало три семьи. Среди детей был мальчишка, раненный в живот. Все эти дни он стонал и кричал. А семьи все прибывали и прибывали. Двадцать одни сутки и днем и ночью мы сидели в этой темнице.
Немцы бомбили с утра до ночи. Жуть! Ночами я вылезал и полз к колодцу, который находился между нашими и немцами. У колодца лежали шестеро убитых красноармейцев. Я брал с собой веревку и обычно ползком притаскивал на день половину ведра. Ели только морковь. Надергаю ее и бросаю всем.
В один из дней пришел командир пулеметного взвода и сказал: «Вы все здесь погибнете! Здесь камня на камне не останется. Мы не сдадим Подгорное. Уходите!»
В первую ночь мы вышли семьями. У кого пятеро, у кого четверо, у кого трое детей. Прожекторы бегающими лучами освещали все вокруг. Дети стали плакать, кричать. И мы вернулись в подвал. Ночью опять попытались уйти. Шли на северо-восток к Усмани. На дороге нас увидели красноармейцы. Мы были оборванные, грязные, вшивые. Они посадили нас в машину и довезли до речки, протекающей около города. Здесь мы смогли привести себя в порядок.
Усмань — небольшой город, находящийся в 70 километрах от Воронежа и в 75 километрах от Липецка. Здесь мать нам сказала: «Дальше не поедем!» Нас направили в село Хомутовка Грачевского района (упразднен в 1956 году) Воронежской (ныне Липецкой) области. Поселили нас в избу к бабке, которую деревенские звали «Хренушка». Спали на полу на соломенных матрацах. Мать определили на работу в колхоз «Коммуна». Наша бабушка, Евдокия Зиновьевна, тоже работала — и на лошадях возила, молотила, все делала. Семье дали паек, небольшой огород, а я пошел в школу.
У меня сохранилась копия справки, выданной матери в Усмани. Сама справка была написана синими чернилами на пачке из-под махорки. Текст сильно потерт и в ряде мест не читается, но вот что можно разобрать:
«Справка. Выдана Тарасовой Екатерине. Андреевне в том, что по ее словам, они эвакуировались из г. Воронежа с матерью и тремя детьми и справки об эвакуации получить не успели. Эвакуируется вглубь СССР. Пред. райсовета Полякова.
Разместите на квартире Тарасову с тремя детьми в одном из населенных пунктов вашего с/совета. Тов. Тарасова будет направлена через несколько дней для дальнейшего следования на … Секретарь райсовета…».
Крепко помнятся еще такие события. 3 или 4 сентября 1942 года в Хомутовку приехал мужик без руки — председатель колхоза «Коммуна». Сказал: «Звонили из райвоенкомата. Немцы могут прорваться! Приказали сжечь хлебное поле. Иначе меня расстреляют!» Сожгли мы это поле. В школу я больше не пошел, так как надо было помогать матери кормить семью.
Пришел 1943 год. Наступила самая голодная пора – весна. Невыносимо хотелось есть. Нас мутило, голова шла кругом, ноги подкашивались. На грядках в огороде только-только проклевывались первые листочки репы, турнепса и других овощей.
Сожженное поле спасало нас и всю Хомутовку. Люди ходили и собирали горелое зерно. В избе мы его мололи и пекли горькие на вкус пышки и лепешки. Далеко в поле ходить боялись. Однажды мне довелось там спасаться от голодных волков в цистерне, сидя в которой я с перепуга сочинял заговоры с просьбой к лешему «унять своих лесных собак».
С раннего утра до позднего вечера мы работали в поле. От непривычной работы ныла спина, на пальцах появлялись волдыри.
Некоторые жители Хомутовки, вышедшие пахать, падали и умирали в поле. Кто работал в колхозе, тому председатель выдавал муку. Как-то в конюшне с соломой я нашел воробьиное гнездо, а в нем – воробьиные яйца. Выпил их. В тепле вскоре сон свалил меня намертво. Приметил меня конюх и вытащил из соломы. С меня сыпалась воробьиная скорлупа, соломенная труха, блохи, а он тряс меня и орал в самое ухо: «Солому воруешь, шпаненок! В тюрьму посажу, килька сушеная!» Я перепугался и никак не мог понять, во сне это происходит или наяву. Рванул с места – и к двери. В избу бежал, не чуя ног.
За купленную в магазине Воронежа ленту для девичьих бантов я в «Коммуне» выменял ведро картошки. За зиму картофельных очисток накопился целый подвал. Из мороженой картошки пекли оладьи, которые в Хомутовке называли «шлеп на шлеп». Наша бабушка в ту пору ходила с Нелей и полуторагодовалой Галиной в Хомутовке и окрестных деревнях милостыню собирать. Однажды я видел, как моя ровесница нищенка, съев хлеб, который ей дали, упала и умерла у всех на глазах.
В колхозе пали три лошади. Их облили дегтем. Я и другие подростки лошадей ночью раскопали, отрезали ногу, разделили. Мать содрала шкуру. Съели, а точнее говоря – сожрали! Тех лошадей поедала едва ли не вся Хомутовка.
Из воспоминаний Нели: — Обычно вечером мы в сельском клубе вместе с другими детьми приникали к черному репродуктору. В войне наступил перелом. С замиранием сердца мы вслушивались в военные сводки Юрия Левитана. От радости все кричали: «Ура-а-а»!
Наши войска гнали фашистов по всем фронтам. В январе 1943-го они освободили Воронеж. Под Сталинградом в феврале капитулировала немецко-фашистская армия Паулюса, а сам фельдмаршал попал к нам в плен. В этом же месяце, 8 февраля, был освобожден Курск.
На линии этого фронта образовалась дуга. Курск оставался прифронтовым городом. В июле-августе 1943 года наши войска одержали здесь решающую для исхода войны победу в Курской битве. 5 августа в Москве был дан первый победный салют в связи с освобождением Орла и Белгорода.
По радио стали часто передавать вечерние концерты с участием Руслановой, Бернеса, Утесова, Козловского, Лемешева и других замечательных певцов и артистов военных лет. Мы их слушали, затаив дыхание. Прожили мы в селе Хомутовка больше года – с августа 1942 года по октябрь 1943 года. Повзрослели раньше времени, подросли.
С ноября 1941 года мы для отца и он для нас были пропавшими без вести. Между тем семья младшего брата нашего отца Павла Николаевича Тарасова всё это время проживала в оккупированном немцами Курске. После изгнания немецко-фашистских оккупантов с территории Курской области летом 1943 года мама начала поиск родных и близких. Она написала тете Тамаре — жене брата отца в Курск письмо. Семья брата была жива. В письме тетя Тамара сообщила, что наш дом в Курске немцы разбомбили, и написала, где находится наш отец.
Оказалось, что отец разыскивал нас, писал письма. Так мы узнали, что вначале он был в танковом полку во Владимире, потом его перевели на тракторный завод. Затем он был направлен в село Оликово Суздальского района. Там он работал начальником подсобного хозяйства, которое обслуживало лагеря немецких военнопленных на территории Владимирской области.
В октябре 1943 года отец прислал нам денежные аттестаты, и мы могли бесплатно выехать. Погода стояла холодная. Моей младшей сестре Гале было два года, в дороге она заболела дифтерией. Помню, что мама плакала и причитала: «Галинка задыхается, умирает!» Мы делали все, что могли. Сделали компресс, замотали ее и положили. Гена дул ей в нос, тер её нос губами и заревел… К счастью, гнойник в горле прорвался, дышать ей стало легче, затем болезнь отступила.
Из Хомутовки до Усмани мы ехали на лошади, а из Усмани в Москву — на поезде. Поезд вез паровоз «ФЭД» (Феликс Эдмундович Дзержинский). В Москве на Курском вокзале мы пересели в поезд на Владимир.
Во Владимире нас встретил отец. Это была большая радость, похожая на прекрасное сновидение. После двух лет разлуки и скитаний, тьмы и мрака неизвестности наша семья воссоединилась. Такие встречи не забываются.
Дорога же наша от Курска 1941 года до Камешкова 1951 года, наполненная многими драматическими событиями, была такой: Курск – Бобровые Дворы – Воронеж – Подгорное – Усмань – Хомутовка – Владимир – Оликово – Карякино – Второво – полустанок Дербенево, то есть Камешково.
В Камешково мы переехали под Новый 1952 год. Я тогда училась в 8-м классе. Когда мы жили в Оликово, наша семья пополнилась. В марте 1945 года родилась наша младшая сестренка — Зоя. Отец сказал Геннадию: «Поезжай к матери!» Тот встал на лыжи и в мартовскую метелицу прошел 18 километров до Владимира, чтобы их увидеть и выполнить отцовское поручение.
Мама предложила назвать новорожденную дочку Зоей в память героини Отечественной войны Зои Космодемьянской, и мы все согласились.
И вот 9 мая 1945 года. Слышим по радио: «Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!» Это обращение повторялись несколько раз. Голос Юрия Левитана был, как всегда, исполненным силы и мощи, празднично-торжественным. Каждое слово всеми любимого диктора вызывало восторг и отзывалось в наших душах необъятной радостью.
А Левитан говорил о свершившейся безоговорочной капитуляции немецко-фашистской Германии. Мы прижались к приемнику. И вот слышим: кончилась война! Мы заревели от радости – и ревем, и смеемся, и обнимаемся. Вывалились на улицу. А там такое творилось… Все бегают, прыгают, обнимаются, хохочут. Заиграла гармошка. Начали танцевать, петь. Это веселье разносилось по всей округе. Солнце в небе, воздух — упоительный. День Победы! А многие женщины одиноко стояли возле своих домов и молча выплакивали в платок свое горе…
После войны мы в Курск не вернулись, так как нашего дома больше не было. Город заново отстроился. Это город моей мечты, как бы хотелось там побывать…»
Воспоминания подготовил к печати сотрудник Камешковского историко-краеведческого музея Юрий Епишин.